Мой рассказ. Заранее спасибо всем за уделенные время и внимание. Приятного (надеюсь на это) прочтения.
[hide]Ранее публиковалось тут[/hide].Когда Марье Лопатиной из пятой квартиры, пенсионерке неопределенного виду и возраста, делалось худо – а случалось это довольно часто, в силу наличия у той возведенного в крайнюю степень некомфорта, приносимого бытием – она улыбалась окошку на старой, заскорузлой кухоньке. И жить становилось немного легче, и Марья слышала блаженную тишину. Квартирка, находившаяся в трухлявом, душном домишке, затерянном среди таких же осыпавшихся от старости петербургских переулков, неизменно по вечерам сотрясалась воплем измученной старушки. Но — вопль тихо, незаметно перерастал в сухой, надрывный смех. Если бы кто посмотрел в минуты этого одичания на Марью со стороны, то определенно счел бы ее сумасшедшей, но она сама была в высшей мере уверена в том, что намедни с ней случилось некое озарение, когда она в очередной раз глядела в окошко. Среди обыкновенно увядавших гераней вдруг отразился раскрытый от ветра божник с дрогнувшим от ветра рушником. Почудилось Марье, что боженька ее по седой голове погладил, и сникли ее крики, и улыбнулась Марья своему житью-бытью, и не кричала над ним больше.
Непонятно, принесло ли это озарение Марье глубинного понимания всего сущего, но вопить она не прекращала. Сухопарое ее тельце было истязаемо десятками болезней – конечно, мнимых. На досуге она, несмотря на почтенный возраст, перелопачивала медицинские справочники, делая какие-то пометки смрадными чернилами в тощую школьную тетрадочку, коих накопилось у нее уже за сотню. Довольно щурясь сквозь толстенное стекло мутных очков, Марья отправлялась в старую аптеку, где в белом выдвижном ящичке, исцарапанном, оставалась добрая половина пенсии, объятая чьими-то холеными ручками. Потом Марья ковыляла обратно, и, вернувшись в болотного цвета домик, что-то готовила. Вонь при этом стояла несусветная.
Лет ей было уж много – столько, сколько она и сама припомнить не могла. Вовсю цвел тот май: белый, елейный и нежный, как молодая невеста. За окошком, объятым синей занавесочкой, гремел пустой трамвай с забытой на ободранном сидении кем-то газетой. В тонкой, промасленной газете, в самом крошечном ее уголке, вонявшим копченой селедкой, безлико сообщалось, что на девяностом году жизни умерла Мария Антоновна Лопатина, выдающийся ученый, агроном с сорок восьмого года. Тем вечером на лестничной площадке, где жила и умерла Марья, пахло растительным маслом и горелыми оладьями; напекшая их Танюшка – толстенькая соседка Марьи, сидела в пятой квартирке у дешевого гроба. Складки ее телес были обтянуты тугим сарафаном. И ела она горькие, почерневшие, будто от гнили, оладьи. Задумчиво глядела на Марьино тонкое личико в косыночке, и жевала, жевала…
Ключи ей старая сама дала год назад, сказав: «Коль помру, Танюш, отопри квартиру хоть, да схорони меня по-человечьи, никого, видишь, нет у меня, а век мой уж какой!» — и гроб, значит, показала: за шторой, в комнатке, у облезлого серванта с пыльным хрусталем. И вот, год спустя, с блеклой стены на Танюшу глядела юная Лопатина-комсомолка. И сколько бы ни тикал старенький будильник на тумбочке с расстеленной на ней кружевной салфеткой, чистота и нищета были неизменны. Одного Танюшкина круглая физиономия понять не могла: почему в запертой квартирке старуха сама уж в гробу, приодетая, хоть сейчас выноси?.. Посидела с покойницей Танюша до вечеру, заперла квартиру, и к себе – на пухлые перины, сны глядеть. Снилось ей отчего-то, как Марья стряпает, и смеется, заливается… Потом кухоньку свою оглядела, и расплакалась, еле слышно, только ручонки трясутся да рот кривит.
Похоронили ее наутро – спокойно, тихо, как следует.
После Марьиной смерти мало что изменилось, пришлось, разве что, Танюшке ходить к Марье этажом выше, квартиру прибирать.
— Я, может, вернусь еще, коль смогу, — хихикала покойница во снах соседки. А к сороковинам и деньгами благодарила: подсказала, что да где припрятано. Купила себе тогда Таня новые сапожки.
Обленилась вскоре Таня, бурчит куда-то в окошко:
— Да почто я полы тебе, Мария Антоновна, мыть должна? Спи спокойно, дай уже людям жизни, не трави душу…
В марте как-то, через год, пыхтит Танюшка на лестнице, вверх к себе взбираясь, глядь – пятая квартира нараспашку, и гремит в ней кто-то не то кастрюлями, не то тарелками. Таня так и обмерла. Показалась из-за ветхой, скрипучей дверцы старуха Марья, в драном пальто, как живая, и тащит тележку ржавую, доверху набитую кульками, вот-вот все свалится.
— Чего рот разинула, Танюша? – горестно опустила голову Марья, — Злые вы, ухожу я от вас. Никто старухе не хочет помочь, никто… А как в грязи такой-то жить, грязи-то вон сколько развела, грязищи-то, пылищи-то, батюшки!
И, что-то отчаянно пискнув, Мария Антоновна Лопатина вышла из подъезда в белую мартовскую тишь. Грохнула тележка. Тихо скрипнула дверь.